Осень.
В разлёте крыл,
обратившихся в бегство птиц,
я увидел осеннее солнце.
Жизнь оставляет мой город,
и только вороны –
подкидыши грозовых туч,
клюют лёд
с замёрших луж.
И мой стакан,
наполненный до краёв
горячим цейлонским ветром,
тихо шепчет:
«Природа умирает».
Я плачу.
Моё сердце
похоже
на большой шерстяной клубок:
оно прыгает,
катится
и раскатывается,
раскатывается,
раскатывается…
оно не безгранично…
В мире Осень…
Кто-то в море видит звёзды, кто-то в небе видит прибой.
В бесконечном безразличии звёзд
Я часто вижу глаза черепахи.
В них мудрость воды
Тёплой волной
Касается
Моих босых ног.
Депрессия.
Депрессия –
Приёмная дочь
пустоты и усталости,
Аккорд одиночества,
Алкогольно-зависимый стих,
Одна из развилок
дороги
в страну суицида.
Я знаю её наизусть.
В осознании.
Пятые сутки пытаюсь
на перекладных
добраться до собственных мыслей.
Вглядываюсь
в глаза брошенных собак
в надежде разглядеть свои страдания.
Посыпаю пеплом детских воспоминаний
следы сонного ветра,
чтобы найти дорогу к его приюту,
ведь там когда-то ночевал и я.
Прячась от голода,
заглатываю мегабайты бутафорских стихов
незнакомых мне поэтов,
в бессмысленном желании
когда-нибудь переварить
это безвкусное папье-маше.
Ровно в девять выкладываю на подоконник
кусочки сухого хлеба –
я так всегда прикармливаю вечер,
но сегодня он не пришёл,
И на меня нежданно наваливается ночь…
И, заглядывая в будущее,
вижу бестолковый рассвет,
не умеющий приносить кофе в мой утренний сон,
в котором я,
в осознании шестого дня поиска,
леплю из глины себе подобного.
Закон сохранения жестов.
В приливах и отливах
птичьих стай,
я замечаю смену времён года.
И, обретая власть
Над листками отрывного календаря,
доказываю закон
сохранения жестов
часовых стрелок.
Остановка «Осень».
Виолончель усталого клёна
первыми нотами
своих жёлтых листьев
попадает в унисон
с громыханием последнего трамвая
проезжающего мимо
бесконечного дефиле
неоновых надписей
и увозящего меня
к потерявшейся в холодном дожде
остановке
под названием «Осень».
Сказка осени.
Растащив буквы
по знакомым фарватерам слов,
и обведя всё пунктирной линией,
похожей на разорванный сон,
заканчиваю осеннюю сказку.
В ней я превращаюсь в маленького Нильса,
играющего на дудочке осеннего ветра.
Кружусь в своём танце по ночным улицам
и ожерелье жёлтых листьев
послушно скользит за моими нотами.
А собрав все в огромную кучу,
я превращаюсь в седого Гнома,
с блаженством погрузившего руки
в гору золотых дублонов причудливой формы…
И с восторгом глядя
на исписанную страницу,
понимаю,
что мой почерк так похож
на траекторию падающего листа.
Красный лев.
Лето уходит.
Солнце –
Красный Лев,
Повелитель пустынь –
прощай.
Твоя огненная грива
уже не разбросана
рыжей шевелюрой
по белоснежным подушкам облаков,
а свисает всё ниже и ниже,
накрыв кроны деревьев.
Твой весёлый рык,
памятный по летним грозам,
становится всё раздражительней,
а слёзы всё холодней.
Прощай
и покойся с миром.
Может быть в молодом львёнке,
которого увижу я следующей весной,
узнаю твои черты.
Мир перевёрнутых стульев.
В моём любимом кафе выходной –
День перевёрнутых стульев.
Столы,
похожие на озлобленных дикобразов,
ощетинились ножками.
Всё мёртвое,
всё чужое,
всё перевёрнуто с ног на голову.
Здесь меня не ждали,
здесь никому не нужны мои мысли,
и эта желанная чашечка кофе –
просто
придуманная мной иллюзия…
Как и всё в нашем мире –
Мире перевёрнутых стульев.
Забвение.
Прячась от озноба улицы
прижимаюсь
к ещё тёплым стволам деревьев,
в чьих увядающих кронах
нашло себе приют
Забвение.
Печали.
Приноси свои слёзы
на ладонях осени
к алтарю ноября.
Я первыми заморозками
сплету из них реки,
разложу их
по маршрутам улетевших птиц
и в полнолуние
накрою все твои печали
снегом.
За тишиной Марианской впадины.
Где-то за тишиной
Марианской впадины
спряталась твоя душа.
Не дотянутся,
не доплыть,
не достучаться…
И только,
утонув в твоих мечтах,
смогу познать всю глубину.
Прелюдия ветра.
Прелюдия ветра
на крыльях ветряной мельницы –
это запах трав,
разлитый по ровным строфам
душистой стерны,
трепещущее эхо взлетающей перепёлки,
зарифмованное с шумом тяжёлых жерновов…
А ломоть душистого хлеба -
эпилог.
Ветер Семирамиды.
В ветвях
засыхающих
Садов Семирамиды
ветер.
Он умирает вместе с ними.
В эти жаркие дни
ветер носит
прохладу
из под дворцовых стен
к увядающим листьям.
К вечеру,
устав от тяжёлой работы,
он забывается в снах
и почти не слышит,
как плачут деревья
над водами Евфрата:
«Ещё рано,
ещё не время –
люди ещё не налюбовались нами».
А ветер
равномерно вздрагивает
под эти всхлипы,
не просыпаясь –
нужно набраться сил,
ведь он уже не молод…
Но ветер ещё не такой и старый:
он ещё может обгонять стрекоз,
порывами подбрасывать водомерок,
и помнит несколько слов
на языке Атлантиды.
А сейчас
ветер видит сны
о горах,
покрытых деревьями,
тёплых морях,
высоких зданиях,
железных птицах…
Его душа уже спешит,
но это будет другое время,
другая судьба,
другая жизнь –
это будет моя жизнь.
Бессонница.
Бессонница –
осложнение хронического синдрома совы.
Задыхаюсь от душных стен
расшатанных нервов.
Бежать,
бежать любыми путями.
Вспарываю подушку
и глотаю перья,
чтобы выросли крылья,
но как это медленно.
Рву ночь и асфальт.
На лобовом стекле
среди хаоса раздавленных мотыльков
различаю созвездие Гончих Псов
и понимаю,
что это желанный сон…
Вздрагиваю
стрелкой спидометра,
слившейся с разделительной полосой,
и сбрасываю её
маленькой ложечкой
в чашке кофе
в придорожном кафе.
Но умываясь,
вижу в капиллярах воспалённых глаз
новый маршрут побега.
Поздняя осень.
Моя поздняя осень…
На бежевом гобелене
моей души
твой коричневый узор.
В грусти твоих холодных ночей
моё созвездие Скорпиона.
Во время дождя
твои глаза,
как у прибившейся
к моей двери кошки,
а у меня
стихи похожи
на талую воду в следах
по твоему первому снегу.
В тебе так много от Герды,
ведь ты
всегда достигаешь ворот зимы,
а у меня,
как у Кая
так часто мёрзнут на руках пальцы…
Как же мы похожи с тобой.
Ритуал поклонения огню.
Деревья –
кисти земли,
обмороженными
пальцами-ветками
тянутся к солнцу.
Хочется взять их
в свои ладони
растереть,
согреть дыханием.
Я вытягиваю руки вверх
И замираю рядом с деревьями.
Это ритуал поклонения огню.
Февраль.
Февраль –
сутулый
гладко выбритый старик
с детским лицом
и глубокими морщинами.
Это от нелюбви,
от нашей нелюбви к нему.
Он самый холодный,
Он самый маленький,
Он самый злой…
За что мы его так?
С большой сучковатой клюкой
шаркающей походкой
он бредёт
по запорошенным дорожкам
в сторону марта.
Что ждёт его в конце?
Предел.
Я решился –
я встречу его там
и останусь с ним.
Это будет маленькая жертва
за всех нас,
ведь во мне
ещё столько тепла.
Осознание снега.
В сегодняшнем снеге
нет ничего кроме снега.
Но так не бывает со мной.
Ведь я хорошо знаю,
что в снегопад
в глазах
у людей
зажигаются свечи.
А сегодня…
я слишком устал,
слишком много проблем…
Я хорошо помню вчерашний снег -
он был похож
на огромное стадо
белых лошадей,
но таких маленьких,
что их нелегко разглядеть.
И я сокрушался
о несовершенстве
человеческого уха,
которое не может уловить
их звонкий топот
в морозном воздухе
и весёлое ржание.
А тот снег,
что был неделю назад
рассказал мне,
что птицы
не просто так улетают на юг.
Живые
оставляют небо
для мёртвых.
Им ведь тоже хочется
летать.
И в одной из снежинок
я узнал душу
выпавшего из гнезда
желторотого птенца.
Но сегодня что-то не так -
слишком много проблем
налипло на мои башмаки.
Я протянул руку.
Снежинка,
коснувшись ладони,
растаяла.
И я понял,
что снег –
это пустые хлопоты,
что огромными хлопьями
падают на наши плечи.
Они растают.
И оббив снег
со своих ботинок
я улыбнулся
обретению себя.
Реинкарнация осени.
20ч 45мин.
Стрелки вытянулись
указателем
на запад циферблата.
Солнце понимает этот намёк.
Она сидит уже сорок минут
за соседним столиком.
Третья чашка кофе…
четвёртая сигарета…
девятый звонок кому-то…
хлопающая форточка…
падающая салфетка…
знакомая мелодия…
невесомая улыбка на её губах…
Где-то я встречал
этот прилив грусти…
Где?...
Ах, да!
Это просто
очередная
реинкарнация осени.
***
Небо –
без права на луну и солнце,
Горы –
без права на заснеженные вершины,
Море –
без права на глубины,
Человек –
без права на смерть.
Страшно…
В мире плачущих женщин.
В мире плачущих женщин
так мало от мира,
так много от тающих ледников,
истощающих себя
весёлыми горными ручьями,
подрастающими в бурные реки
и образующие огромные моря,
покрытые тонкой плёнкой
человеческой нечистоплотности…
Но после шторма,
когда приходит радуга,
найдя на берегу
лужу со спрятавшимся крабом,
я набираю полные пригоршни чистой воды,
и вижу в ней
отражение
мира плачущих женщин.
***
У этого вечера
ранняя седина.
Усталый ветер
треплет
его серебряные кудри,
заглядывает
с загадочной улыбкой
в мою прокуренную кухню,
играет
на горлышке пустой бутылки,
шуршит
листками отрывного календаря,
и,
разбрасывая весеннюю прохладу,
просит меня
снова стать птицей.
Шаг в весну.
Кто-то бродит во мне чужой,
боящийся сквозняков
и перелётных слов.
Вот они снова
стучатся в окно.
Этот кто-то выходит,
закрывает форточку,
запахивает занавеску
и удивляется,
брошенным в углу,
стоптанным кедам.
Я их называю Индия.
В них
мне хотелось
идти на юг к океану.
Но пришла зима,
а в Гималаях опасность лавин.
Кто-то задевает
мой поношенный плащ.
Я его называю Космос.
В нём так много дыр,
что глядя через него
на солнце,
разбиваешь его
на тысячи звёзд.
Кто-то открывает
моего затёртого Хемингуэя.
Я называю его
Домашним фарватером.
На его волнах
меня ничего не тревожит.
Кто-то шарит глазами
по потолку
и видит
в запаутинином углу
мою старую мечту.
Это всего лишь
Земля Санникова,
с оставленной там
любимой женщиной.
Вернусь ли я туда?
Кто-то начинает задыхаться
от этого старья,
бросает взгляд
в моё пыльное зеркало,
пялится на меня,
бежит к окну,
открывает,
и летит в весну.
